Автор проекта – Артур Бондарь
Автор текста – Ксения Букша
Издательский проект Клаудберри+Маршак
КРАУДФАНДИНГ ПО ССЫЛКЕ

В плену

Гришка Ушастый сидит на сером холодном песке. Здесь ничего не растёт. Вокруг ни деревца, ни куста, ни травинки. Только люди, настороженные и голодные, — сидят, лежат, стоят.
Они — военнопленные. Их держат, как скот, в огромном квадратном загоне под открытым небом. Квадрат обнесён двумя рядами колючей проволоки, по углам квадрата вышки, там стоят охранники. За колючкой железная дорога, по ней ходят поезда. Верней, сначала ходили, но уже три дня не ходят. Гришка слышал — откуда-то прошёл слух, — что железную дорогу взорвали партизаны.
Гришка здесь неделю. Он считает дни, делая ногтем отметины на обломке ветки длиной в палец. И пока он здесь, рядом с ним умерло уже несколько человек. Гришка старается не смотреть на умирающих. Но не смотреть не получается. Вон ещё один слева, явно не жилец. Лежит на боку, запрокинув голову. Щетина в каплях пота, несмотря на холод. Чёрный, страшный, проваленный рот, а в нём сверкают золотые зубы. Мёртвых стаскивают в угол загона, вечером пересчитывают и хоронят.
Днём взрослых пленных гоняют чинить заборы, разбирать завалы, хоронить мертвецов. Гришку не гоняют, он слишком низкорослый и кажется слабым. Весь день он сидит на земле, даже когда льёт осенний дождь, превращая землю и песок в грязную кашу. На ночь их загоняют под крышу, в барак с земляным полом и нарами в три яруса. Там холодно. Хотя спать хочется до тошноты, надолго уснуть не получается: мешают стоны раненых и больных, вонь, холод, мокрая одежда.
Дважды в день им дают поесть. Утром кружку воды и ломоть хлеба. На обед один черпак баланды из картофельных очисток, гнилых, прямо с землёй. На второй Гришкин день здесь немцы бросили за ограду дохлую ворону. Пленные, кто был в силах, бросились к ней, мигом ощипали и съели. Тогда Гришка подумал, что никогда не смог бы есть сырую дохлятину. Теперь он ждёт, не бросят ли ещё раз ворону, или хоть кошку — да что угодно.
Охрана его не трогает. Некоторых бьют сапогами, прикладами. Гришка не понимает, за что. Похоже, что немцам просто нравится издеваться над людьми.
Но есть кое-что ещё хуже.
Хуже всего — то, что происходит в углу барака. Там, где огорожен отдельный угол для «мирного населения». Там сидят женщины и дети. Оттуда слышится непрекращающийся, душу вынимающий плач. Гришка перебрался подальше оттуда, но плач всё равно было слышно, даже здесь. И когда Гришка шёл ночью под крышу, он проходил мимо них. Не хотел смотреть, но разок глянул.
У самой проволоки сидела семья: женщина и три малыша. Один совсем младенец, как дядечка Ванечка. Второй уже стоял, держась ручками за мать. Старшему, наверное, не было и трёх.
Гришка так и замер, когда их увидел. Он не плакал, когда его ночью поймал в кустах тот немец; не заплакал ни разу за всю дорогу сюда, когда их затолкали в нетопленые вагоны и пришлось спать стоя и мочиться в штаны; он и здесь, в лагере, не плакал — но когда увидел этих детей, то не удержался. Внутри стало горько, показалось, что нечем дышать. Гришка плакал и из-за них, и из-за себя. Он лежал на грязных вонючих досках, скорчившись на боку; слёзы текли, и он не мог перестать реветь.
Вдруг что-то изменилось. Гришка сам не понимал что. Но кто-то внутри него вдруг сказал: поревел — и хватит. Ты не умрёшь. Ты выживешь и вернёшься к своим.
Гришка сразу поверил, глубоко вздохнул, вытянулся во всю длину, потом снова свернулся клубком и уснул.
— Кто те люди? — спросил Гришка на следующий день у одного из пленных.
— А? Те? — тот повернул к нему равнодушное, опухшее лицо. — Жиды. Немцы жидов морят, — он говорил с трудом, челюсть у него была перекошена.
— И нас уморят, — сказал сбоку другой пленный, невысокий парень не сильно старше Гришки. — Поскорей бы отмучиться.
Бог услышал его слова, и на следующий день Гришка и его сосед увидели, что парень мёртв.
— Слышь, парень, — сосед потянул его за одежду. — Давай на него пайку получим. Притащим с собой на плечах, якобы идти не может. Дадут как на живого.
— Не дотащу я, — сказал Гришка. — Слишком большой.
Сосед с сожалением посмотрел на Гришку.
— Тебя, смотрю, и закапывать не берут.
— Не берут, — сказал Гришка. — Мне не под силу.
— Это плохо, — сказал сосед.
— Почему? — удивился Гришка.
Сосед приложил палец ко рту, притянул Гришку к себе и показал содержимое своего кармана. Что-то блеснуло. Гришка понял, что это золотые зубы. Их было штук пять. Гришку передёрнуло.
— Просись в похоронную команду, — прошептал сосед. — Будем зубы мертвякам ковырять.
— Да на кой они мне, дядя. Я отсюда живым не выйду…
— Немцы продажные. Можем откупиться. За раздевание мёртвых вешают, правда. Но терять всё равно нечего.
— А тебе-то что с того? — отодвинулся Гришка.
Сосед помолчал. Убрал зубы. Глянул не на Гришку — вдаль, за колючки.
— Жалко стало. У меня у самого пацан такой. Как попал-то?
— Партизаны поесть приходили, я им помогал. Потом сестру полицейский стал обижать, сбежали в лес. Подрывал немцев, ночью в кустах поймали.
В похоронную команду Гришку всё-таки взяли. Тощий белобрысый пацанчик явно просто хотел подкормиться: могильщикам подбрасывали чуть больше картофельной шелухи. В первый день Гришка пожалел, что послушался соседа. Весь день моросил дождь, резко похолодало, и от голода умерло триста семь человек.
— Это каждый день так? — морщась от смрада, спросил Гришка.
— Не каждый, — отозвался сосед и, покосившись, бросил: — Ты примечай, примечай.
Гришка примечал. Когда настали сумерки, они с соседом добыли три золотых зуба. Но сколько было нужно, чтобы выкупиться, они не знали.
Вечером, когда они шли в барак, Гриша увидел, что на руках у еврейки пусто. Она по-прежнему слегка раскачивалась взад-вперёд. Двое детей постарше копошились возле неё. Гришка отвернулся.
Так и пошло с тех пор у них: что ни день, то два, три, четыре зуба. Но и тяжело было. В тёплый день умирало двести, в холодный — больше трёхсот человек. От могильной работы у Гришки отваливались руки. Он ничего не чувствовал, не жалел этих людей, ему было не страшно выламывать зубы из ртов. Только одного боялся Гришка — и когда зарывал покойников, и когда шёл вечером к бараку. Одного боялся — и это произошло.
— Смотри, второй жидёнок с голодухи свернулся, — сказал сосед, кивая на труп ребенка. — Жалко. Один у ней остался. Да всё равно не жильцы. Немцы евреев всех переморят.
— За что?
— За то, что жиды, — бросил сосед и принялся за лопату.
К вечеру у них прибавилось ещё четыре зуба. Всего их стало тридцать три.
— Хватит на целый рот, и ещё один лишний, — сказал сосед и мгновенно уснул.
Зубы хранились у него. Внезапно Гришку осенило: возможно, сосед просто хочет его использовать, чтобы добыть побольше зубов, а потом выкупиться. На кой ляд ему надо его, Гришку, спасать? Тут каждый сам за себя.
Гришка сел на досках. Сосед храпел, лёжа на спине. Ему не мешали спать стоны раненых, постоянный кашель, вонь и испарения нечистот с земляного пола. Гришка засунул руку соседу в карман, где, как он знал, тот хранит в тряпице зубы. Вытащил три и неслышно положил свёрток обратно. Сосед даже не шелохнулся.
Гришка вышел из барака. По периметру пустого поля лупили фонари. Проскользнув в тени, Гришка кинулся к кухне. Там горел свет: дежурные чистили картошку. Шелуха предназначалась для пленных.
— Не выдавайте! — стал просить Гришка, появившись на пороге и протянув дежурным три золотых зуба. — Мне только немножко хлеба…
— Откудова зубы взял? — дежурные обступили его. — Мёртвых обдираешь?
— Доходяга один умер, — зашептал Гришка, — я у него зубы давно заприметил…
— Врёт он, в похоронной команде работает, я видел! У тебя там ещё небось много?..
— Ничего нет больше, — замотал головой Гришка. — Только эти.
— Ну смотри, — покачал головой дежурный и дал Гришке хлеба. — Больше не приходи, а то и нас с тобой повесят, понял?
— Спасибо, — Гришка схватил хлеб и исчез в темноте.
В клетке с «мирным населением» было темно и тихо. Евреи вповалку лежали на песке за проволокой. Их не водили в барак на ночь и почти не кормили. Гришка подумал, что многие из лежащих тут наутро уже не встанут.
Вдруг он вздрогнул: еврейка не спала. Она всё так же сидела у колючей проволоки, привалившись к столбику, и смотрела прямо на него. Ребёнок лежал на её руках и коленях. Она больше не покачивалась.
— Возьмите, — зашептал Гришка и стал совать ей хлеб через проволоку.
Еврейка сидела неподвижно.
— Возьмите, я вам хлеба принёс, берите скорее, — ещё раз прошептал Гришка, озираясь.
Прожектора лупили в пустой квадрат лагеря. Еврейка и её ребенок были мертвы.
Гришка съел хлеб и уснул. Наутро, когда он проснулся, соседа не было. Но он не сбежал. Днём Гришка увидел его на перекладине, там, где, напоказ другим пленным, вешали тех, кто пытался сбежать, воровал еду или снимал одежду с трупов.